для мыслящих, и просто математиков, голимая пелевенщина:
В большинстве случаев, если ты что-то понял, ты уже никогда не сумеешь понять этого снова, именно потому, что ты все как бы уже знаешь.
А в истине нет ничего такого, что можно понять раз и навсегда.
Поскольку мы видим ее не глазами, а умом, мы говорим «я понимаю».
Но когда мы думаем, что мы ее поняли, мы ее уже потеряли.
Чтобы обладать истиной, надо ее постоянно видеть — или, другими словами, понимать вновь и вновь, секунда за секундой, непрерывно.
Очень мало кто на это способен.
— Да, — сказал он, — понимаю.
— Но это не значит, что ты будешь понимать это через два дня. У тебя останутся мертвые корки слов, а ты будешь думать, что в них по-прежнему что то завернуто. Так считают все люди. Они всерьез верят, что у них есть духовные сокровища и священные тексты.
— Что же, по-твоему, слова не могут отражать истину?
Я отрицательно покачала головой.
— Дважды два четыре, — сказал он. — Это ведь истина?
— Не обязательно.
— Почему?
— Ну вот, например, у тебя два яйца и две ноздри. Дважды два. А четырех я здесь не вижу.
— А если сложить?
— А как ты собираешься складывать ноздри с яйцами?
— Находясь в жопе, ты можешь сделать две вещи…
Во-первых — постараться понять, почему ты в ней находишься.
Во-вторых — вылезти оттуда.
Ошибка отдельных людей и целых народов в том, что они думают, будто эти два действия как то связаны между собой.
А это не так.
И вылезти из жопы гораздо проще, чем понять, почему ты в ней находишься.
— Почему?
— Вылезти из жопы надо всего один раз, и после этого про нее можно забыть.
А чтобы понять, почему ты в ней находишься, нужна вся жизнь.
Которую ты в ней и проведешь.
...Если наш способ заниматься любовью кажется кому-то извращенным («хвостоблудие», сказал же, а? захочешь — не забудешь), то я советую внимательнее приглядеться к тому, что делают друг с другом люди.
Сначала они моют свои тела, удаляют с них волоски, опрыскивают себя жидкостями, уничтожающими их естественный запах (помню, это особенно возмущало графа Толстого) — и все для того, чтобы ненадолго стать ****able .
А после акта любви вновь погружаются в унизительные подробности личной гигиены.
Мало того, люди стыдятся своих тел или недовольны ими: мужчины качают бицепсы, женщины изо всех сил худеют и ставят себе силиконовые протезы.
Пластические хирурги даже придумали болезнь: «микромастия», это когда груди меньше двух арбузов.
А мужчинам стали удлинять половой член и продавать специальные таблетки, чтобы он потом работал.
Без рынка болезней не было бы и рынка лекарств — это та самая тайна Гиппократа, которую клянутся не выдавать врачи.
Человеческое любовное влечение — крайне нестойкое чувство.
Его может убить глупая фраза, дурной запах, неверно наложенный макияж, случайная судорога кишечника, что угодно.
Причем произойти это может мгновенно, и ни у кого из людей нет над этим власти. Больше того, как и во всем человеческом, в этом влечении скрыт бездонный абсурд, трагикомическая пропасть, которую ум преодолевает с такой легкостью лишь потому, что не знает о ее существовании.
Эту пропасть лучше всего на моей памяти описал один красный командир осенью 1919 года — после того, как я угостила его грибами хохотушками, которые нарвала прямо возле колес его бронепоезда.
Он выразился так: «Чего то я перестал понимать, почему это из за того, что мне нравится красивое и одухотворенное лицо девушки, я должен е…ть ее мокрую волосатую п…у!»
Сказано грубо и по-мужицки, но суть схвачена точно…
Кстати, перед тем как навсегда убежать в поле, он высказал еще одну интересную мысль: «Если вдуматься, женская привлекательность зависит не столько от прически или освещения, сколько от моих яиц».
Но люди все равно занимаются сексом — правда, в последние годы в основном через резиновый мешочек, чтобы ничего не нарушало их одиночества.
Этот и без того сомнительный спорт стал похож на скоростной спуск: риск для жизни примерно такой же, только следить надо не за поворотами трассы, а за тем, чтобы не соскочил лыжный костюм.
Человек, который предается этому занятию, смешон мне в качестве моралиста, и не ему судить, где извращение, а где нет.
Читаю Пелевина и тащусь потихоньку...
...Когда я вижу в дорогом бутике девушку с кавалером, который покупает ей брошку стоимостью в небольшой самолет, я каждый раз убеждаюсь, что человеческие самки создают миражи не хуже нас.
А может, и лучше.
Надо же, выдать сделанную из мяса машину для размножения за дивный весенний цветок, достойный драгоценной оправы, — и поддерживать эту иллюзию не минуты, как мы, а годы и десятилетия, и все это без всякого хвостоприкладства.
Такое надо уметь.
Видимо, у женщины, как у мобильного телефона, есть небольшая встроенная антенна.
Вот что говорят по этому поводу мои внутренние голоса:
1) раз женщина может выдать машину для размножения за дивный весенний цветок, женскую природу нельзя сводить только к деторождению: как минимум это еще и умение промывать мозги.
2) дивный весенний цветок по своей природе — такой же точно механизм для размножения и промывания мозгов, только мясо у него зеленого цвета, а мозги он промывает пчелам.
3) драгоценная оправа все равно не нужна никому, кроме женщины, так что глупо рассуждать о том, достойна она ее или нет.
4) у мобильников со встроенной антенной удобный корпус, но неважный прием, особенно в железобетонных зданиях.
5) у мобильников раскладушек внешняя антенна есть, корпус из-за этого неудобный, а прием в железобетонных зданиях еще хуже.
Женщина — мирное существо и морочит только своего собственного самца, не трогая ни птичек, ни зверей.
Поскольку она делает это во имя высшей биологической цели, то есть личного выживания, обман здесь простителен, и не наше лисье дело в это лезть.
Но когда женатый мужчина, постоянно проживающий в навеянном подругой сне с элементами кошмара и готики, вдруг заявляет после кружки пива, что женщина — просто агрегат для рождения детей, это очень и очень смешно.
Мужчина даже не понимает, как он при этом комичен...
ещё чуть-чуть из "Оборотня...":
"... Работать проституткой мне не в тягость…
Моя сменщица из «Балчуга» Дуня (известная там как Адюльтера) однажды так определила, чем проститутка отличается от приличной женщины: «Проститутка хочет иметь с мужчины сто долларов за то, что сделает ему приятно, а приличная женщина хочет иметь все его бабки за то, что высосет из него всю кровь».
Я не до конца согласна с этим радикальным мнением, но зерно истины в нем есть: нравы в сегодняшней Москве такие, что, если перевести выражение «по любви» с гламурно-щучьего на юридический, получится «за сто тысяч долларов с геморроем».
Стоит ли обращать внимание на мнение общества, в котором господствует подобная мораль?.."
— Меня в сикхизме привлекают не его внешние атрибуты. Меня восхищает его духовная сторона, особенно бесстрашие перехода от опоры на живых учителей к опоре на книгу.
— Но ведь так же обстоит и во многих других религиях, — сказал он. — Просто у нас вместо Корана или Библии — Гуру Грант Сахиб.
— Но нигде больше к книге не обращаются как к живому наставнику. Кроме того, нигде нет такой революционной концепции Бога. Меня больше всего поражают две черты, которые радикально отличают сикхизм от всех остальных религий.
— Какие же?
— Во-первых, признание того факта, что Бог создал этот мир вовсе не с какой то возвышенной целью, а исключительно для своего развлечения. На такое никто до сикхов не отваживался. И, во-вторых, богонаходительство. В отличие от других систем, где есть только богоискательство.
— А что это такое — богоискательство и богонаходительство?
— Помните эту апорию с казнью на площади, которая часто приводится в комментариях к сикхским священным текстам? Кажется, она восходит к гуру Нанаку, но полной уверенности у меня нет.
Сикх выпучил коричневые глаза и сразу сделался похож на рака.
— Представьте себе базарную площадь, — продолжала я. — В ее центре стоит окруженный толпой эшафот, на котором рубят голову преступнику. Довольно обыкновенная для средневековой Индии картина. И для России тоже. Так вот, богоискательство — это когда лучшие люди нации ужасаются виду крови на топоре, начинают искать Бога и в результате через сто лет и шестьдесят миллионов трупов получают небольшое повышение кредитного рейтинга.
— О да, — сказал сикх. — Это огромное достижение вашей страны. Я имею в виду улучшение кредитного рейтинга. А что такое богонаходительство?
— Когда Бога находят прямо на базарной площади, как сделали учителя сикхов.
— И где же он?
— Бог в этой апории является казнящим и казнимым, но не только. Он является толпой вокруг эшафота, самим эшафотом, топором, каплями крови на топоре, базарной площадью, небом над базарной площадью и пылью под ногами. И, разумеется, он является этой апорией и — самое главное — тем, что сейчас ее слышит…
...Мечты… Моя знакомая куртизанка времен Поздней Хань часто повторяла, что слабое место мужчины — его мечтательный ум.
Когда она состарилась, ее отдали вождю кочевников в качестве отступного, и тот сварил бедняжку в кобыльем молоке в надежде вернуть ей юность.
Вот так слабость иногда становится страшной силой...
--Ясно ли вам, что страдание и есть та материя, из которой создан мир?
— Почему?
— Это можно объяснить только на примере.
— Ну, давай на примере.
— Вы знаете историю про барона Мюнхгаузена, который поднял себя за волосы из болота?
— Знаю, — сказал шофер. — В кино даже видел.
— Реальность этого мира имеет под собой похожие основания. Только надо представить себе, что Мюнхгаузен висит в полной пустоте, изо всех сил сжимая себя за яйца, и кричит от невыносимой боли. С одной стороны, его вроде бы жалко. С другой стороны, пикантность его положения в том, что стоит ему отпустить свои яйца, и он сразу же исчезнет, ибо по своей природе он есть просто сосуд боли с седой косичкой, и если исчезнет боль, исчезнет он сам.
— Это тебя в школе так научили? — спросил шофер. — Или дома?
— Нет, — сказала я. — По дороге из школы домой. Мне ехать очень долго, всякого наслушаешься и насмотришься. Вы пример поняли?
— Понял, понял, — ответил он. — Не дурак. И что же твой Мюнхгаузен, боится отпустить свои яйца?
— Я же говорю, тогда он исчезнет.
— Так, может, лучше ему исчезнуть? На фиг нужна такая жизнь?
— Верное замечание. Именно поэтому и существует общественный договор.
— Общественный договор? Какой общественный договор?
— Каждый отдельный Мюнхгаузен может решиться отпустить свои яйца, но…
Я вспомнила рачьи глаза сикха и замолчала. Кто-то из сестричек говорил — когда во время неудачного сеанса клиент соскакивает с хвоста, он несколько секунд видит истину. И эта истина так невыносима для человека, что он первым делом хочет убить лису, из за которой она ему открылась, а потом — себя самого… А другие лисы говорят, что человек в эту секунду понимает: физическая жизнь есть глупая и постыдная ошибка. И первым делом он старается отблагодарить лису, которая открыла ему глаза. А затем уже исправляет ошибку собственного существования. Все это чушь, конечно. Но откуда берутся такие слухи, понятно.
— Что «но»? — спросил шофер.
Я пришла в себя.
— Но когда шесть миллиардов Мюнхгаузенов крест накрест держат за яйца друг друга, миру ничего не угрожает.
— Почему?
— Да очень просто. Сам себя Мюнхгаузен может и отпустить, как вы правильно заметили. Но чем больней ему сделает кто-то другой, тем больнее он сделает тем двум, кого держит сам. И так шесть миллиардов раз. Понимаете?.."
...Говоря о вине интеллигенции перед народом, он постоянно употреблял два термина, которые казались мне синонимами, — «интеллигент» и «интеллектуал». Я не выдержала и спросила:
— А чем интеллигент отличается от интеллектуала?
— Различие очень существенное, — ответил он. — Я берусь объяснить только аллегорически. Понимаете, что это значит?
Я кивнула.
— Когда вы были совсем маленькая, в этом городе жили сто тысяч человек, получавших зарплату за то, что они целовали в зад омерзительного красного дракона, которого вы, наверно, уже и не помните…
Я отрицательно покачала головой.
Когда-то в юности я действительно видела красного дракона, но уже забыла, как он выглядел, — запомнился только мой собственный страх.
Павел Иванович вряд ли имел в виду этот случай.
— Понятно, что эти сто тысяч ненавидели дракона и мечтали, чтобы ими правила зеленая жаба, которая с драконом воевала. В общем, договорились они с жабой, отравили дракона полученной от ЦРУ губной помадой и стали жить по-новому.
— А при чем тут интелл…
— Подождите, — поднял он ладонь. — Сначала они думали, что при жабе будут делать точь в точь то же самое, только денег станут получать в десять раз больше. Но оказалось, что вместо ста тысяч целовальников теперь нужны три профессионала, которые, работая по восемь часов в сутки, будут делать жабе непрерывный глубокий минет. А кто именно из ста тысяч пройдет в эти трое, выяснится на основе открытого конкурса, где надо будет показать не только высокие профессиональные качества, но и умение оптимистично улыбаться краешками рта во время работы…
— Признаться, я уже потеряла нить.
— А нить вот. Те сто тысяч назывались интеллигенцией. А эти трое называются интеллектуалами...
В большинстве случаев, если ты что-то понял, ты уже никогда не сумеешь понять этого снова, именно потому, что ты все как бы уже знаешь.
А в истине нет ничего такого, что можно понять раз и навсегда.
Поскольку мы видим ее не глазами, а умом, мы говорим «я понимаю».
Но когда мы думаем, что мы ее поняли, мы ее уже потеряли.
Чтобы обладать истиной, надо ее постоянно видеть — или, другими словами, понимать вновь и вновь, секунда за секундой, непрерывно.
Очень мало кто на это способен.
— Да, — сказал он, — понимаю.
— Но это не значит, что ты будешь понимать это через два дня. У тебя останутся мертвые корки слов, а ты будешь думать, что в них по-прежнему что то завернуто. Так считают все люди. Они всерьез верят, что у них есть духовные сокровища и священные тексты.
— Что же, по-твоему, слова не могут отражать истину?
Я отрицательно покачала головой.
— Дважды два четыре, — сказал он. — Это ведь истина?
— Не обязательно.
— Почему?
— Ну вот, например, у тебя два яйца и две ноздри. Дважды два. А четырех я здесь не вижу.
— А если сложить?
— А как ты собираешься складывать ноздри с яйцами?
— Находясь в жопе, ты можешь сделать две вещи…
Во-первых — постараться понять, почему ты в ней находишься.
Во-вторых — вылезти оттуда.
Ошибка отдельных людей и целых народов в том, что они думают, будто эти два действия как то связаны между собой.
А это не так.
И вылезти из жопы гораздо проще, чем понять, почему ты в ней находишься.
— Почему?
— Вылезти из жопы надо всего один раз, и после этого про нее можно забыть.
А чтобы понять, почему ты в ней находишься, нужна вся жизнь.
Которую ты в ней и проведешь.
...Если наш способ заниматься любовью кажется кому-то извращенным («хвостоблудие», сказал же, а? захочешь — не забудешь), то я советую внимательнее приглядеться к тому, что делают друг с другом люди.
Сначала они моют свои тела, удаляют с них волоски, опрыскивают себя жидкостями, уничтожающими их естественный запах (помню, это особенно возмущало графа Толстого) — и все для того, чтобы ненадолго стать ****able .
А после акта любви вновь погружаются в унизительные подробности личной гигиены.
Мало того, люди стыдятся своих тел или недовольны ими: мужчины качают бицепсы, женщины изо всех сил худеют и ставят себе силиконовые протезы.
Пластические хирурги даже придумали болезнь: «микромастия», это когда груди меньше двух арбузов.
А мужчинам стали удлинять половой член и продавать специальные таблетки, чтобы он потом работал.
Без рынка болезней не было бы и рынка лекарств — это та самая тайна Гиппократа, которую клянутся не выдавать врачи.
Человеческое любовное влечение — крайне нестойкое чувство.
Его может убить глупая фраза, дурной запах, неверно наложенный макияж, случайная судорога кишечника, что угодно.
Причем произойти это может мгновенно, и ни у кого из людей нет над этим власти. Больше того, как и во всем человеческом, в этом влечении скрыт бездонный абсурд, трагикомическая пропасть, которую ум преодолевает с такой легкостью лишь потому, что не знает о ее существовании.
Эту пропасть лучше всего на моей памяти описал один красный командир осенью 1919 года — после того, как я угостила его грибами хохотушками, которые нарвала прямо возле колес его бронепоезда.
Он выразился так: «Чего то я перестал понимать, почему это из за того, что мне нравится красивое и одухотворенное лицо девушки, я должен е…ть ее мокрую волосатую п…у!»
Сказано грубо и по-мужицки, но суть схвачена точно…
Кстати, перед тем как навсегда убежать в поле, он высказал еще одну интересную мысль: «Если вдуматься, женская привлекательность зависит не столько от прически или освещения, сколько от моих яиц».
Но люди все равно занимаются сексом — правда, в последние годы в основном через резиновый мешочек, чтобы ничего не нарушало их одиночества.
Этот и без того сомнительный спорт стал похож на скоростной спуск: риск для жизни примерно такой же, только следить надо не за поворотами трассы, а за тем, чтобы не соскочил лыжный костюм.
Человек, который предается этому занятию, смешон мне в качестве моралиста, и не ему судить, где извращение, а где нет.
Читаю Пелевина и тащусь потихоньку...
...Когда я вижу в дорогом бутике девушку с кавалером, который покупает ей брошку стоимостью в небольшой самолет, я каждый раз убеждаюсь, что человеческие самки создают миражи не хуже нас.
А может, и лучше.
Надо же, выдать сделанную из мяса машину для размножения за дивный весенний цветок, достойный драгоценной оправы, — и поддерживать эту иллюзию не минуты, как мы, а годы и десятилетия, и все это без всякого хвостоприкладства.
Такое надо уметь.
Видимо, у женщины, как у мобильного телефона, есть небольшая встроенная антенна.
Вот что говорят по этому поводу мои внутренние голоса:
1) раз женщина может выдать машину для размножения за дивный весенний цветок, женскую природу нельзя сводить только к деторождению: как минимум это еще и умение промывать мозги.
2) дивный весенний цветок по своей природе — такой же точно механизм для размножения и промывания мозгов, только мясо у него зеленого цвета, а мозги он промывает пчелам.
3) драгоценная оправа все равно не нужна никому, кроме женщины, так что глупо рассуждать о том, достойна она ее или нет.
4) у мобильников со встроенной антенной удобный корпус, но неважный прием, особенно в железобетонных зданиях.
5) у мобильников раскладушек внешняя антенна есть, корпус из-за этого неудобный, а прием в железобетонных зданиях еще хуже.
Женщина — мирное существо и морочит только своего собственного самца, не трогая ни птичек, ни зверей.
Поскольку она делает это во имя высшей биологической цели, то есть личного выживания, обман здесь простителен, и не наше лисье дело в это лезть.
Но когда женатый мужчина, постоянно проживающий в навеянном подругой сне с элементами кошмара и готики, вдруг заявляет после кружки пива, что женщина — просто агрегат для рождения детей, это очень и очень смешно.
Мужчина даже не понимает, как он при этом комичен...
ещё чуть-чуть из "Оборотня...":
"... Работать проституткой мне не в тягость…
Моя сменщица из «Балчуга» Дуня (известная там как Адюльтера) однажды так определила, чем проститутка отличается от приличной женщины: «Проститутка хочет иметь с мужчины сто долларов за то, что сделает ему приятно, а приличная женщина хочет иметь все его бабки за то, что высосет из него всю кровь».
Я не до конца согласна с этим радикальным мнением, но зерно истины в нем есть: нравы в сегодняшней Москве такие, что, если перевести выражение «по любви» с гламурно-щучьего на юридический, получится «за сто тысяч долларов с геморроем».
Стоит ли обращать внимание на мнение общества, в котором господствует подобная мораль?.."
— Меня в сикхизме привлекают не его внешние атрибуты. Меня восхищает его духовная сторона, особенно бесстрашие перехода от опоры на живых учителей к опоре на книгу.
— Но ведь так же обстоит и во многих других религиях, — сказал он. — Просто у нас вместо Корана или Библии — Гуру Грант Сахиб.
— Но нигде больше к книге не обращаются как к живому наставнику. Кроме того, нигде нет такой революционной концепции Бога. Меня больше всего поражают две черты, которые радикально отличают сикхизм от всех остальных религий.
— Какие же?
— Во-первых, признание того факта, что Бог создал этот мир вовсе не с какой то возвышенной целью, а исключительно для своего развлечения. На такое никто до сикхов не отваживался. И, во-вторых, богонаходительство. В отличие от других систем, где есть только богоискательство.
— А что это такое — богоискательство и богонаходительство?
— Помните эту апорию с казнью на площади, которая часто приводится в комментариях к сикхским священным текстам? Кажется, она восходит к гуру Нанаку, но полной уверенности у меня нет.
Сикх выпучил коричневые глаза и сразу сделался похож на рака.
— Представьте себе базарную площадь, — продолжала я. — В ее центре стоит окруженный толпой эшафот, на котором рубят голову преступнику. Довольно обыкновенная для средневековой Индии картина. И для России тоже. Так вот, богоискательство — это когда лучшие люди нации ужасаются виду крови на топоре, начинают искать Бога и в результате через сто лет и шестьдесят миллионов трупов получают небольшое повышение кредитного рейтинга.
— О да, — сказал сикх. — Это огромное достижение вашей страны. Я имею в виду улучшение кредитного рейтинга. А что такое богонаходительство?
— Когда Бога находят прямо на базарной площади, как сделали учителя сикхов.
— И где же он?
— Бог в этой апории является казнящим и казнимым, но не только. Он является толпой вокруг эшафота, самим эшафотом, топором, каплями крови на топоре, базарной площадью, небом над базарной площадью и пылью под ногами. И, разумеется, он является этой апорией и — самое главное — тем, что сейчас ее слышит…
...Мечты… Моя знакомая куртизанка времен Поздней Хань часто повторяла, что слабое место мужчины — его мечтательный ум.
Когда она состарилась, ее отдали вождю кочевников в качестве отступного, и тот сварил бедняжку в кобыльем молоке в надежде вернуть ей юность.
Вот так слабость иногда становится страшной силой...
--Ясно ли вам, что страдание и есть та материя, из которой создан мир?
— Почему?
— Это можно объяснить только на примере.
— Ну, давай на примере.
— Вы знаете историю про барона Мюнхгаузена, который поднял себя за волосы из болота?
— Знаю, — сказал шофер. — В кино даже видел.
— Реальность этого мира имеет под собой похожие основания. Только надо представить себе, что Мюнхгаузен висит в полной пустоте, изо всех сил сжимая себя за яйца, и кричит от невыносимой боли. С одной стороны, его вроде бы жалко. С другой стороны, пикантность его положения в том, что стоит ему отпустить свои яйца, и он сразу же исчезнет, ибо по своей природе он есть просто сосуд боли с седой косичкой, и если исчезнет боль, исчезнет он сам.
— Это тебя в школе так научили? — спросил шофер. — Или дома?
— Нет, — сказала я. — По дороге из школы домой. Мне ехать очень долго, всякого наслушаешься и насмотришься. Вы пример поняли?
— Понял, понял, — ответил он. — Не дурак. И что же твой Мюнхгаузен, боится отпустить свои яйца?
— Я же говорю, тогда он исчезнет.
— Так, может, лучше ему исчезнуть? На фиг нужна такая жизнь?
— Верное замечание. Именно поэтому и существует общественный договор.
— Общественный договор? Какой общественный договор?
— Каждый отдельный Мюнхгаузен может решиться отпустить свои яйца, но…
Я вспомнила рачьи глаза сикха и замолчала. Кто-то из сестричек говорил — когда во время неудачного сеанса клиент соскакивает с хвоста, он несколько секунд видит истину. И эта истина так невыносима для человека, что он первым делом хочет убить лису, из за которой она ему открылась, а потом — себя самого… А другие лисы говорят, что человек в эту секунду понимает: физическая жизнь есть глупая и постыдная ошибка. И первым делом он старается отблагодарить лису, которая открыла ему глаза. А затем уже исправляет ошибку собственного существования. Все это чушь, конечно. Но откуда берутся такие слухи, понятно.
— Что «но»? — спросил шофер.
Я пришла в себя.
— Но когда шесть миллиардов Мюнхгаузенов крест накрест держат за яйца друг друга, миру ничего не угрожает.
— Почему?
— Да очень просто. Сам себя Мюнхгаузен может и отпустить, как вы правильно заметили. Но чем больней ему сделает кто-то другой, тем больнее он сделает тем двум, кого держит сам. И так шесть миллиардов раз. Понимаете?.."
...Говоря о вине интеллигенции перед народом, он постоянно употреблял два термина, которые казались мне синонимами, — «интеллигент» и «интеллектуал». Я не выдержала и спросила:
— А чем интеллигент отличается от интеллектуала?
— Различие очень существенное, — ответил он. — Я берусь объяснить только аллегорически. Понимаете, что это значит?
Я кивнула.
— Когда вы были совсем маленькая, в этом городе жили сто тысяч человек, получавших зарплату за то, что они целовали в зад омерзительного красного дракона, которого вы, наверно, уже и не помните…
Я отрицательно покачала головой.
Когда-то в юности я действительно видела красного дракона, но уже забыла, как он выглядел, — запомнился только мой собственный страх.
Павел Иванович вряд ли имел в виду этот случай.
— Понятно, что эти сто тысяч ненавидели дракона и мечтали, чтобы ими правила зеленая жаба, которая с драконом воевала. В общем, договорились они с жабой, отравили дракона полученной от ЦРУ губной помадой и стали жить по-новому.
— А при чем тут интелл…
— Подождите, — поднял он ладонь. — Сначала они думали, что при жабе будут делать точь в точь то же самое, только денег станут получать в десять раз больше. Но оказалось, что вместо ста тысяч целовальников теперь нужны три профессионала, которые, работая по восемь часов в сутки, будут делать жабе непрерывный глубокий минет. А кто именно из ста тысяч пройдет в эти трое, выяснится на основе открытого конкурса, где надо будет показать не только высокие профессиональные качества, но и умение оптимистично улыбаться краешками рта во время работы…
— Признаться, я уже потеряла нить.
— А нить вот. Те сто тысяч назывались интеллигенцией. А эти трое называются интеллектуалами...
Комментариев нет:
Отправить комментарий